— Садись, сын. Нам надо делать наш шоу, а ты пока послоняйся и посмотри, что тут творится. Ты начнешь работать завтра ночью.
— Хорошо, сэр,— сказал я.
Когда шоу закончилось, Джо повел меня к себе домой, он жил прямо тут же за углом от Линкольн-Гардене. Миссис Стелла Оливер, которая всегда любила меня, была рада меня видеть, так же как и я ее. С ней была ее дочь Руби, вторично вышедшая замуж.
Это была счастливая семья, и я сразу же стал ее членом.
Миссис Стелла заявила, что я должен поужинать с ними, и это очень устраивало меня. Не тратя времени на разговоры, мы с Джо тут же приступили к делу. Миссис Оливер наложила нам по полной большой миске красной фасоли с рисом, добавила к этому полбуханки хлеба и налила по кружке лимонада со льдом. Когда мы справились с едой, она сказала, что уже поздно и пора отвести меня в комнату, которую она сняла для меня з пансионе, принадлежащем ее знакомой по имени Фило.
По дороге Джо сообщил, что у меня будет комната с собственной ванной.
— Ванна? Собственная ванна? Что это такое? — спросил я.
— Послушай, ты, коротконогий несмышленыш, не будь так чертовски глуп,— усмехнулся Джо.
Он, должно быть, уже забыл, что сам задавал этот вопрос, когда впервые прибыл из Нью-Орлеана. Там мы с ним вообще никогда не слыхали о ванне, тем более о собственной. Когда он кончил чертыхаться, я напомнил ему, как в былые дни мы с ним стирали свое белье в корытах или тазах. Вспомнил я также, как купался в одной из этих жестяных лоханей Чтобы вымыться как следует, я усаживался у самого края лоханки и тер себя от шеи до по яса. После этого приходилось вставать и мыть все остальное. Папа Джо хохотал во все горло, когда я рассказывал ему об этом. Должно быть, Фило уже ждала нас, она подошла к двери, как только мы позвонили. Она оказалась красивой креолкой средних лет. Доброта светилась в ее глазах, когда она начинала говорить, и вам сразу становилось легче на душе.
— Это и есть мой новый жилец? — спросила она.
— Да,— ответил Джо,— это и есть старый Диппермаус.
Как только мы вошли, Фило сказала, что моя комната помещается наверху, и я с трудом удержался, чтобы сразу не броситься туда посмотреть свою личную ванну. Однако с этим пришлось повременить, мы сидели внизу и болтали о всяких пустяках, вспоминая все что
можно про Нью-Орлеан. Фил о уехала оттуда в Чикаго лет десять назад, даже раньше Джо Оливера...
На следующее утро Фило приготовила мне завтрак; как все креолки, она отлично стряпала. Подкрепившись, я поднялся наверх, принял хороший горячий душ в своей личной ванной, потом оделся и пошел немного прогуляться по городу и посмотреть, что он из себя представляет.
Не знаю, где я бродил,— мне было все равно, так все вокруг было прекрасно. Несмотря на все уважение к моему родному городу, должен сказать, что здесь каждая улица выглядела намного приятней, чем в Нью-Орлеане. Даже сравнивать нельзя было.
Когда я вернулся, Фило уже поджидала меня, сидя за большим столом.
«Иди умойся,— сказала она своим мягким голосом,— и приходи отведать этой доброй пищи». Фило умела готовить все креольские блюда, какие только этого заслуживали.
Отдав должное ее искусству, я поднялся наверх, побрился, принял ванну и хорошенько вздремнул. Еще в детстве старые музыканты научили меня: крепкий сон — важное дело в нашей профессии. Музыкант не может играть как следует, если он утомлен или находится в состоянии раздражения.
— Хоть ты и пообедал как следует,— сказала Фило,— но тебе предстоит сегодня много дуть в свой корнет, так что понадобится еще кое-что для подкрепления.
Я не стал с ней спорить. Она дала мне сэндвич с ананасом, посыпанным дешевым коричневым сахаром. Я в два счета прикончил его и устремился в открытую ночь в Гардене.
На мне был старый, поношенный смокинг, уже изрядно послуживший мне. Конечно, я вычистил и отутюжил его, чтобы, по возможности, не бросалось в глаза, какой он старый и потрепанный, пока не подойдешь поближе и не увидишь заплаты. Во всяком случае, я считал, что выгляжу достаточно элегантно. Точно в восемь тридцать кэб подкатил к дому Фило. Фило сказала, что она волнуется не меньше меня и пожелала, чтобы мой дебют с Кингом прошел хорошо. Забавная вещь, если вы музыкант или актер, то как бы долго вы ни занимались своим делом,— в ночь вашего дебюта вы чувствуете себя словно ночная бабочка, кружащаяся вокруг лампы.
Миссис Мейджор — белая владелица Линкольн-Гардене и Рэд Бад — цветной менеджер — были первыми людьми, которых я встретил, когда шел через длинный вестибюль. Потом я увидел Кинга Джонса, выступавшего в качестве конферансье. Это был низкорослый парень, обладавший таким громким голосом,, что его можно было слышать через квартал отсюда. Он держался так, словно не был цветным, но плохой английский выдавал его. Когда я подошел к сцене, Кинг Оливер и все его музыканты уже собрались, и курили, ожидая меня, чтобы начать выступление. Зал был полон прекрасных музыкантов из даунтауна (нижней части города), включая Луи Пани-но — аса белых трубачей, и Ишема Джонса о котором в то время много говорили и в городе и в оркестре Кинга Оливера.
Я несказанно волновался, занимая свое место рядом с такими музыкантами, как Джонни и Бэйби Доддз, Оноре Дутрей, Билл Джонсон, Лил Хардин и сам Кинг Оливер. Было очень приятно вновь играть с Бэйби Доддзом. Я с радостью узнал, что он бросил пить и опять вернулся к музыке. Он все еще был настоящим чародеем среди ударных, и я всегда вдохновлялся, когда в своих горячих квадратах слышал удары его палочек.
Джонни Доддз был красивый здоровый парень, а его вариации были утонченными и совершенными. Его хобби было смотреть бейз-больные состязания, особенно если играла команда «Уайт Соке». Мы с Джонни покупали «Дейли Ньюс». Он вырезал из газеты все, что касалось бейзбола и отдавал ее мне. Молодой Билл Джонсон, игравший на контрабасе, в первый же вечгр в Гардене привлек мое внимание. Он был одним из участников «Креол Джаз Бэнд» Кинга Оливера и одним из первых музыкантов, приехавших на Север и сделавших здесь музыкальную карьеру. И манеры и даже голос были у него, как у офэй (так негритянские музыканты называют своих белых конкурентов), одним словом — как у белого. Его чувство юмора было безгранично. У Дутрея тоже было замечательное чувство юмора, что еще больше подчеркивали его огромные ботинки. Хорошо помню, как мальчишкой в Нью-Орлеане я следовал за ним и Джо Оливером весь день на уличных парадах. Когда его уволили из военно-морского ведомства, он переехал жить в Чикаго и присоединился к оркестру Кинга за несколько дней до меня. Он играл на прекрасном инструменте, но ему приходилось туго из-за одышки. После трудного соло он уходил за кулисы и прикладывал мокрый платок к своему носу и горлу. После этого хэп кэтс2 могли опять наблюдать за тем, как он снова как ни в чем не бывало дул в свой огромный тромбон. Не понимаю, как это ему удавалось.
Лил Хардин, замечательно красивая женщина, удивила меня в ту ночь своей игрой на четыре четверти. Казалось просто невероятным, что женщина, закончившая Фиск университет, нашла себя в джазе. Свою профессиональную выучку она приобрела, играя с Джо Оливером, Фредди Кеппардом, Шугар Джонни, Лоренсом Дьюи, Тени Джонсоном и многими другими великими пионерами нью-орлеанского джаза. Если бы она не достигла таких успехов, она, возможно, вышла бы замуж за какого-нибудь видного политического деятеля или зарабатывала на жизнь исполнением классики. Позже я узнал, что Лил играет еще в Айдл-вейс-Гарденс. Я понять не мог, когда она спит. Я знал молодых парней из Нью-Орлеа-на, которые блестяще справлялись с такой нагрузкой, но ведь это была женщина.
Когда в ту ночь мы выпалили свою первую ноту в Линкольн-Гардене, я сразу понял — дела мои здесь пойдут что надо. Когда папа Джо стал дуть в свой хорн, он зазвучал, как в былые годы. Первый номер прошел так здорово, что мы повторили его на бис. Потом мы с Джо разработали маленькую систему дуэта в брэках Мы не записали ее. Но сам Кинг и его музыка были так близки мне, что я мог без труда дублировать его. Никто не мог понять, как мы этого достигаем, но нам это ничего не стоило, и мы придерживались такой системы целую неделю.
Почти до конца вечера я не солировал. Я не пытался забегать вперед папы Джо, так как понимал, что любой славе, которая придет ко мне, я обязан ему. Он мог бы свободно обойтись и без меня. Я его дублировал, и я даже думать не смел о том, чтобы изобразить что-нибудь свое или сделать еще какую-нибудь глупость в таком роде.
Каждый номер в ту ночь моего дебюта был ошеломляющим. Но гвоздем программы была пьеса под названием «Эксцентрик», в которой у Джо было много брэков. Сначала у него был четырехтактовый брэк, потом играл оркестр, а потом он опять играл четырехтактовый брэк. В конце, в самом последнем квадрате, Джо и Бил Джонсон разыграли нечто вроде музыкальной сцены: Джо сумел придать звуку своего хорна подобие детского плача. Бас Билла Джонсона звучал словно успокаивающий голос няньки в высоком регистре. Пока хорн Джо плакал, инструмент Билла Джонсона как бы уговаривал фальцетом: «Не плачь, маленький!» В финале этот музыкальный скетч разражался в дикую ссору между нянькой и ребенком. Номер закончился смехом в зале и аплодисментами.
К концу вечера мы сыграли несколько танцевальных мелодий. Собравшиеся требовали: «Пускай юнец дует» (это относилось ко мне). Джо удивился и с радостью разрешил мне сыграть мою интерпретацию в блюзе. Я был на седьмом небе. А папа Джо был так окрылен в этот вечер, что играл еще часа полтора сверх нормы. Ребята из даунтауна стояли вокруг эстрады, пока не замолкла последняя нота, потом они пришли к нам за кулисы, и когда мы упаковывали наши инструменты, болтали с нами. Они поздравили Джо с успехом и с тем, что он вызвал меня из Нью-Ор-леана. Я был так счастлив, что и рассказать нельзя.
Это был лучший период моей жизни. Я играл на Севере вместе с великими музыкантами. Я играл вместе с моим кумиром — королем Джо Оливером. Мечта моего детства наконец-то сбылась.
После той первой ночи я два или три месяца почти не видел Лил, пока она не вернулась к нам в Линкольн-Гардене. Мы с ней очень скоро подружились и постоянно бывали вместе. Лил поверила в меня с первой же минуты. Это очень помогло мне, новичку, потерявшемуся в большом городе и не слишком-то уверенному в своих силах. Однажды она даже сказала, что я мог бы свинговать на трубе лучше, чем Кинг Оливер, и посоветовала стать первой трубой, только, конечно, не в оркестре папы Джо, где первой трубой был он сам. Я расхохотался, хотя и знал, что она говорит вполне серьезно.
Лил родилась в Мемфисе, но долго жила з Чикаго, где и выучилась музыке. Она никогда не переставала заниматься с преподавателями, постоянно стараясь почерпнуть еще что-нибудь новое и полезное для себя. Мы вместе репетировали, «пилили дрова», как тогда говорили. Она играла на фортепиано, а я, само собой,— на трубе, и я научился транспонировать для трубы фортепианную партию. Иногда мы с ней играли и классику, купив ноты классических пьес. Благодаря этому нам удавалось изредка выступать в церквях. Все это увеличивало мой музыкальный багаж.