Архив

"Раз, раз, микрофон включен. Это Луи Армстронг, он же Сачмо, сидит у себя дома в Квинсе. Никого нет, Люсилл ушла за продуктами. Сегодня 15 апреля 1969 года, через два месяца мне стукнет семьдесят, хочу сделать запись для памяти".

Так... вчера вернулся из госпиталя, пережил много неприятного, но все позади. Врачи были очень добры, и сиделки тоже. Особенно одна, такая цыпочка, ох... Надеюсь, Люсилл этого не услышит. Сделали трахеотомию, кажется, чувствую себя получше. Доктора говорят — даже сильно лучше. Может, врут, но пока все неплохо. В Ньюпорте скоро будет фестиваль в честь моего юбилея, благослови Господь всех, кто это придумал. Ужасно волнуюсь. Может быть, смогу хотя бы немного играть стоя — ноги совсем отказывают. Сколько мне еще остается? Не хочу об этом думать. Сейчас составлю план концертов и репетиций до конца года. Что это за чертово пятно на столе? Все, конец записи, это был Луи. Пойду наверну бобов с луком».

Луи Армстронг сидел в своем небольшом восьмиугольном кабинете и знаменитым на весь мир голосом надиктовывал в микрофон дневниковые записи. С тех пор как звукозаписывающие корпорации, благослови их Господь, изобрели магнитофоны, Луис с ними не расставался. Архив записей занимал уже полкабинета: коробки с кассетами и катушками громоздились одна на другой, каждая была тщательно пронумерована и украшена — Армстронг наклеивал на них красоток из журналов, рисовал какие-то смешные рисунки и делал самодельные коллажи из всего, что попадалось под руку. Для удобства прилагался написанный от руки каталог: он занимал 175 страниц. В этих коробках было все: тщательно зафиксированные репетиции, никем не слышанные джемы с Дюком Эллингтоном и Эллой Фицджералд, 97 версий песни «Хелло, Долли!» и 85 — «What a wonderful world !», целая коробка разных соло из одной вещицы, которую он написал в пятнадцатилетнем возрасте и с тех пор постоянно улучшал и дорабатывал. Интервью и телеэфиры, записанные «с воздуха»; кухонна болтовня его любимой, четвертой жены Люсилл; записанные с телевизора итальянские оперы, поверх которых Армстрон пел всякую смешную несуразицу; споры с участниками его ансамбля; записанный целиком прошлый день рождения, который он отметил с соседями, обычными чернокожими ребята ми, во дворе своего совсем не шикарного особнячка.

Скабрезный анекдот про бегемота и двух проституток, записанный в гримерке, с комментариями музыкантов.Дневниковые записи «для себя», которые он делал после концертов, в барах, в гастрольных автобусах и отелях.

Короче, здесь был весь Армстронг — неприукрашенный, настоящий. Публика, вероятно, сильно удивилась бы, услышав запись репетиции, на которой ее добродушный любимец двадцать минут орет виртуозным матом на второго трубача в оркестре, вместо «ля» случайно взявшего «ля-бемоль», или его длиннющий монолог о пользе марихуаны в номере отеля «Хилтон», а то и набор ужасно неприличных шуточек из репертуара нью-орлеанских сутенеров, которыми Луи сопровождал свои соло на полузакрытых концертах «для своих». Да, Луи добряк, но юность, проведенная в Сторивилле, знаменитом квартале красных фонарей Нью-Орлеана, не способствовала привитию хороших манер и вкуса к изящным шуткам. Он умел и при необходимости шумно ругался как сапожник; он останавливался в лучших отелях, но предпочитал простую и тяжелую пищу — бобы, рис, овощи, немного водки, а еще лучше — сливовицы. Он улыбался со сцены, а за кулисами и в гримерках устраивал своим музыкантам жуткие разносы, после которых их трясло, — и все потому, что в «Блюзе с улицы Бейзин» они немного промахнулись с ритмом. А еще он очень любил писать.

Это началось так давно, что уже и не вспомнить. Буквы выстраивались в корявые слова, карандаш с трудом скользил по бумаге — юный Луи, едва выучившись грамоте, записывал для себя слова старинных песен, свои мысли, планы на будущее, засовывал листки в потертую папку и запихивал ее в чехол вместе с видавшей виды трубой. Впервые отправившись из родного Ныо-Орлеана в Чикаго, Луи первым делом раздобыл пишущую машинку и принялся отбивать письма всем своим многочисленным друзьям, родственникам и знакомым, а также терпеливо перепечатывать свои рукописные заметки. Они до сих пор лежат в одной из коробок — перед больницей Луи достал их, перечитывал и много смеялся. На фразе «Я могу переиграть любого, даже если труба будет торчать у меня сзади" - Луи так ржал, что с улицы сбежались ребятишки — они вечно околачивались под окнами и ждали любого знака, чтобы зайти к «Папе Луи» посмотреть телевизор.

Записи росли, множились, складывались в тетрадки, потом — в толстенные гроссбухи. По почерку можно было угадать, писал ли он в трясущемся автобусе (строчки дрожат, как росчерк кардиограммы), в поезде (потряхивает только на стыках) или в гримерке после концерта (фразы короткие, половина слов яростно подчеркнута, все сплошь о музыке). Или же на вечеринке после концерта: все сплошь о девицах. Потом появились магнитофоны и стало проще: сиди и надиктовывай. Луи не очень доверял памяти — названия клубов, где он начинал, путались в голове, имена музыкантов и старых друзей забывались. Пришло время, когда к нему стали приезжать съемочные группы с ВВС, и Луи стало неудобно не вспомнить место, где он впервые выступил, — ну это же позор! А ведь он даже по поводу точной даты собственного рождения не был до конца уверен. 4 июля 1900 года — звучит хорошо и запоминается неплохо, все-таки День независимости, но негров, родившихся 4 июля, как-то подозрительно много: обычно эту дату называли бедные парни, которые не знали точно, когда и где они родились. Армстронг читал серьезные исследования: если верить бумагам, то человека по имени Луи Армстронг в Нью-Орлеане вообще не было — по крайней мере до восемнадцати лет. Ни метрики, ничего... Так что Армстронг верил только звукам — звукам да еще запахам. Вот они впечатались в его память намертво: вокруг них закручивалась его жизнь — четкая и уверенная, извилистая и опасная, словно джазовое соло. Достаточно было закрыть глаза, глубоко вдохнуть, расширить ноздри — и никаких записей уже не нужно.

...Нагретая солнцем пыль, запах вареных бобов, громкие разговоры, пение, бульканье варева в огромном котле — это их дом, точнее, их двор в бедном черном квартале Нью-Орлеана. В одной комнатке живут маленький Луи, его сестра Беатрис, которую все почему-то зовут Мама Луи, и их мать Мэри Альберт, или просто Мэриэнн, храни Господь ее душу, юная щуплая негритяночка с ослепительной улыбкой. Ночью все ложатся рядом — так теплее, но днем в комнате сидеть скучно и тесно — жизнь проходит во дворе, куда ведут двери таких же маленьких комнаток. Дети ругаются, дерутся и мирятся, взрослые готовят, стирают белье, обсуждают последние сплетни, кто-то через весь двор кричит: «Эй, Квенти, доча, милая! Тебе надо бы взять вон того парня и укрыться им ночью. Смотри, какой он тощий!» Все ржут.
От мамы вечно пахнет мылом — это потому, что она работает прачкой, и еще какими-то, все время разными запахами: дешевым мужским одеколоном, бренди или вдруг почему-то рыбой. «Спит с мужчинами за деньги, — тихо судачат во дворе. — А что делать бедной девочке? Детей-то надо кормить». Услышь Луи такое, тут же ввязался бы в драку: его не надо кормить, он сам себя прокормит! Но мама ни о чем таком не говорила, а сам он ничего не замечал. Да и видел он ее редко — Мэриэнн пропадала на работах — она бралась за любое дело, и до пяти лет детьми занималась бабушка. Добрейшая душа! Отец бросил их, когда Луи еще ничего не помнил, и потом было много разных пап, о них мальчик знал куда больше. Вплоть до того, какие звуки они издают, когда внизу живота разгорается пламя — в маленькой комнатке все слышно, даже если лежишь на циновке у двери и стараешься думать о другом, а Мэриэнн, что ж, она любила заниматься любовью. «О сексе я узнал очень рано и не могу сказать, что это знание мне не пригодилось», — бегло записывал Армстронг в дневник, который потом, к ужасу чопорных джазовых критиков, издали большим тиражом под названием «Моя жизнь в Нью-Орлеане». — Многие цыпочки мне потом сказали «спасибо".

Cладкий и свежий аромат сахарного тростника, терпкий запах навоза, вонь из полуразваленного деревянного сортира во дворе — это они с мамой у нее на родине, в креольской деревне в семидесяти милях на восток от Нью-Орлеана. Еда здесь тяжелая, даже слишком — лучшего они себе не могут позволить, и чтобы не заводились глисты, мама учит сына с дочкой каждый вечер принимать слабительное. В жизни Армстронга было мало устойчивых привычек, но эту он пронес через всю жизнь, как святое причастие: уже будучи знаменитым, уважаемым артистом, он сфотографировался в рекламном ролике слабительного Swiss Kross — сидя на унитазе со спущенными штанами и улыбаясь в камеру своей заразительной улыбкой. Эту фо­тографию он потом рассылал друзьям в качестве рождественской открытки...

«Позвольте я расскажу вам одну смешную историю. — Запись концерта в Ричмонде, 1953 год, Армстронг беседует с публикой. — Мама однажды послала меня за водой — это было в деревне, где она родилась. Я вернулся пустой: мама, говорю, там в воде крокодил! Она в крик: «Иди снова, без воды не возвращайся! Подумаешь, крокодил! Он испугался тебя также, как ты его". А я тогда говорю: «Мам, если он испугался меня так же, как я, то эту воду пить нельзя!" Микрофон беспристрастно фиксирует: публика валится на пол от смеха.

Конечно, это смешно, отчего бы и не пошутить? Но Луи отлично помнит и острый запах страха — запах, который охватывает, когда на землю опускается ночь и на улицы Нью-Орлеана вываливаются накачавшиеся бренди и мятным джулепом белые — шумные белые, пьяные белые, у которых есть одна веселая забава: «охота на негра». У некоторых из них — ножи и, между прочим, винчестеры. В это время Луи сидит, забившись в угол двора, а если есть нужда куда-то идти, быстро шагает в тени переулков, сжимая остро наточенный, расплющенный на наковальне гвоздь. Луи не боец, никогда им не был и не будет — в Нью-Орлеане хватало поводов для драк, но осторожный Луи всегда их избегал, а при виде пистолета бледнел как полотно. Нет, он не был храбрецом — а может, и к лучшему? Все известные ему храбрецы полегли в уличных битвах, были застрелены в мафиозных разборках или подгулявшими белыми парнями, в лучшем случае оказались в тюрьме. А Луи Армстронг по прозвищу Большой Рот и Чудо-Челюсти, а также Пузо и Ритм-машина (в Нью-Орлеане не было недостатка в кличках), жив и своей трубой добился большего, чем иные храбрецы, что боролись за права черных. Да ведь, с другой-то стороны, разве они не сами виноваты? «Жалкие, ленивые, никчемные — это мой народ, мои братья по крови, — горько писал Армстронг в блокноте. — Я видел, как они проигрывали все заработанные за день деньги в карты и кости, как ленились искать работу, как дурманили себя дешевым спиртом... А дети их голодали, и жены продавали себя».

Вот уж Луи не ленился. Он узнавал новые запахи. Запах гнилой картошки и лука, что лежат в отвалах близ рынков; гнилые части можно срезать, а то, что осталось, продать в рестораны. Запах черствого, но все еще вкусного хлеба: была пара булочных, где продавали два батона за одну никелевую монетку — размочив в воде, их можно было есть. Запах типографской краски, вечно пачкавшей пальцы: Луи, озираясь, продает газеты — это работа для белых, увидят — могут и посадить, да и газеты к тому же ворованные. Запах угольной пыли и ослиного пота: Луи возит на ишаке тележку с углем, с девяти и до семи, а еще бегает по улицам и подбирает выпавший из чужих повозок уголь — ночью в Сторивилле он продаст его стоящим на улицах грустным разрумяненным девицам и их мрачным сутенерам по пять центов за корзину. Запах кладбищенской пыли: он за сходную плату моет памятники и ухаживает за чужими могилами. Луи кажется, так пахнет время — с тех пор он не любит думать о будущем и строить далеко идущие планы - говорит, что ужасно чешется нос, и переводит разговор на другие темы. улицах: пой себе песни, лупи в жестянки и собирай мелочь — чего проще. Его дружок замечательно вертелся на голове и показывал змею — сменится несколько поколений, и точно такие же танцы в исполнении таких же негритянских парней назовут брейк-дансом. Из дудки вскоре полились простенькие мелодии — это, конечно, была не музыка, а только намек на нее, но Луи отчаянно старался: дуть ему почему-то очень понравилось. Чуть позже он даже скопил денег и купил у старьевщика настоящий корнет — небольшую армейскую трубу. Она была ржавой, клапана еле открывались, но все-таки это был настоящий инструмент, и из него удавалось извлечь что-то похожее на мелодию. Но его карьера началась не с этого дребезжащего и неумелого сипения, а е резкого и громкого звука: стащив у очередного «папы» шестизарядный револьвер, Луи выбрался на улицу и несколько раз выпалил в воздух. Пум! Пум! Пум! Ночную темноту разорвала стрельба, Луи радостно заозирался вокруг — праздник же, 1 января, Новый год! Праздник он провел в тюряге: подъехавшие полицейские надавали хулигану по ребрам и сунули в камеру — «за нарушение общественного порядка».

Там, а точнее, в приюте для трудных подростков, он впервые попробовал играть в джаз-банде. Конечно, сначала ему пришлось маршировать каждое утро по плацу и не раз получать по ногам шомполом, а то и прикладом в спину: приют возглавлял кавалерийский капитан в отставке, и дисциплина была армейская. Но в армии положено быть и полковому оркестру, и сложно представить трубача лучше юного Луи, который засыпал и просыпался, сложив губы так, словно в них постоянно торчал мундштук. К хулигану отнеслись настороженно — полгода присматривались, потом доверили тамбурин, потом — горн и лишь затем — знакомый уже корнет. И вот тут капитан наконец понял, что ему досталось сокровище: в руках юного Луи корнет пел таким ясным, таким точным, таким фантастическим звуком, что ансамбль сирот стали приходить слушать музыканты из самых разных кварталов Нью-Орлеана. Потом они совали четырнадцатилетнему мальчишке записочки: «Освободишься, приходи в Savocca . В Spana . В Cabaret Pete La la . Мы найдем тебе место. Будешь кум королю».

Через год с небольшим корнет Армстронга звучал всюду: на прогулочных теплоходах, курсирующих по Миссисипи, в кинотеатрах перед началом сеансов, на свадьбах, еще чаще — на похоронах, а в основном — в веселых и опасных заведениях Сторивилла, где правили бал татуированные парни, а вышибалы с золотыми зубами вытрясали дух из подгулявших посетителей. Полвека спустя оказалось, что в этом веселом квартале родился джаз, главная американская музыка XX века, и к Армстронгу зачастили джазовые историки, документалисты, критики и эссеисты с заумными вопросами. «Парни, да вы что! — хмыкал тот. — Какая еще «парадигма нью-орлеанского джаза»? Это были бордели, распивочные, притоны для моряков! За слово «парадигма» вам бы засунули перо в бок!» Одному крашеному, особенно умному блондину, который жаловался, что не застал рождение джаза, Луи, не выдержав, сказал, что вот конкретно его только лишь за стрижку полоснули бы бритвой по горлу прямо у входа, и он не успел бы дослушать соло Армстронга даже до середины.

Именно в одном из таких заведений Луи прижала к стенке одна из местных проституток и со словами: «Ну что, красавчик, развлечемся?» недвусмысленно ухватила пониже спины. Дейзи Паркер была старше его. Крепкая, худая, она красила волосы в медный цвет и походила на сжатую пружину — Луи всегда такие нравились. На что способен красавчик, он показал ей той же ночью, а спустя две недели они расписались — времени на долгие ухаживания у Луи не было: принять в свой состав вундеркинда хотели все оркестры города. Впрочем, и разошлись они с Дейзи не менее быстро: несмотря на свою профессию, Паркер оказалась жутко ревнива и в пышной прическе всегда носила опасную бритву — пару раз она здорово порезала Луи, заподозрив (и не без оснований) в измене. Луи мог вытерпеть многое, но только не насилие: как только представилась возможность, он удрал от благоверной в Чикаго. Кумир Луи, Кинг Оливер, звал его в свой легендарный Creole Jazz Band . Разве можно было отказаться!

...Раз, два, еще два такта и переход на барабанное соло. Что за черт? По глазам и трубе бьют какие-то осколки, кажется, де­ревянные. Играй, Луи, играй, не отвлекайся, твоя партия еще не закончилась. Верхнее, самое звонкое «си» — и он осторожно приоткрывает левый глаз. На полу перед сценой лежит роскошная женщина, вся в крови: ей только что врезали стулом по голове. Гангстеры, черт их побери, продолжают выяснять отношения: вот, на третьем куплете, один полетел вдоль длинного стола и врезался в барную стойку — прямо как в старом вестерне. Другому ударили бутылкой промеж глаз. Играй, Луи, играй, и вы, ребята, играйте тоже. Музыкантов обычно не трогают. Это твой джаз-банд, твой корабль, а капитан всегда покидает палубу последним. Подумаешь, драка!

В Нью-Орлеане двадцатых было опасно, но не более чем в Чикаго 30-х, и в Нью-Йорке, и в Калифорнии... Армстронг колесил по Америке. Везде его делами ведали крепкие, серьезные мужчины, о которых ходили темные слухи; везде за трубу и корнет Луи сражались менеджеры. И везде, где бы он ни оказывался, в каком бы самом знаменитом оркестре ни выступал — труба Армстронга торчала, как шило из мешка, а сам он, набравший вес, громкоголосый, с ослепительной улыбкой, привлекал всеобщее внимание. «Играй тише, Луи! — просили его Дирижёры. — У тебя в партитуре написано PP. Ты знаешь, что это значит?» «Пианиссимо», — подсказывали ему. но Луи радостно отвечал: "Конечно, сэр! Пи-пи — это значит: пожалуйста, погромче!". Ходили слухи, что в его трубу вселился бес, и оттого эти импровизации никто не может повторить. Трубачи со всей страны приезжали, чтобы своими ушами услышать Армстронга, а кто не мог, довольствовался его записями. Действительно: в джазе, где известные соло повторяют десятки, сотни раз, при жизни Армстронга и даже после его смерти никто не смог скопировать сбивчивое, сокрушительное вступление к "West End Blues", полное синкоп и таких мимолетных нот, что их было непросто уловить неподготовленному слушателю. «Генделя — играют! Баха — играют! Меня — никто не может сыграть», — хвастался Луи после концертов, смоля гигантские косяки: к траве он пристрастился настолько, что много позже даже написал специальное письмо Эйзенхауэру, в котором убеждал того легализовать марихуану.

Когда он вставал для очередного соло, женщины в зале начинали визжать так, что музыки не было слышно вовсе. Что ж, женщины его любили, это правда. Вскоре после приезда в Чикаго он окрутил пианистку из оркестра Кинга Оливера, за которой безуспешно приударяла половина музыкантов города. Многие его возненавидели и даже пытались отомстить, но Луи сумел обезоружить всех обаятельной улыбкой и вечным добродушием. Лил Хардин тоже была старше его. Худая, быстрая, остроумная, да к тому же еще и с университетским образованием. Луи поначалу не верил, что такая женщина может им увлечься, но все вышло именно так. Он умел ухаживать, с радостью бросал к ногам любимой деньги и драгоценности, с удовольствием шлялся по ресторанам — конечно, в которые пускали черных, — и колесил по городам на новом "Корвете" канареечно-желтого цвета: такого не было ни у кого. Но, по правде сказать, женщины были у него даже не на втором, а на третьем месте: первое всегда занимала музыка, второе — его менеджер, а вот дамочки значились после. Зато их можно было менять как перчатки, ссориться, разводиться, заводить новые романы и посвящать им свои сочинения. Долгое время он хороводился сразу с двумя, развел­ся, женился вновь — на девочке по имени Элфа, которая, впрочем, тоже долго не продержалась. «Сучку интересуют только мои деньги, — записывал Луи в дневник. — Только меха, драгоценности и на какой курорт мы поедем. Весело, но приедается».

Зато с музыкой дело обстояло значительно лучше. Неожиданно для всех Армстронг запел, и его хриплый, с ленцой, голос стал сенсацией: пластинки раскупались со скоростью звука, и даже появилась целая толпа подражателей. Его старые новоорлеанские друзья, слушая новые записи Большого Рта, смеялись до слез: Луи вставлял в тексты неприличные словечки из уличного новоорлеанского сленга, которые даже в Чикаго не все понимали, и безобидные с виду песенки, которые крутили в прайм-тайм на радио, на самом деле повествовали о таких вещах, о которых не стоило бы рассказывать детям. Однажды на одной из репетиций у Луи соскользнули с пюпитра листки с текстом. Не растерявшись, он принялся импровизировать: уа-буда-буда, оу йе, детка, уиззз — смешная каша из слогов, но заразительная. Армстронг назвал это словом «скэт». С тех пор это стало его фирменным приемом, и не было в мире джазового вокалиста, который не попробовал бы петь так же.

У него появился собственный ансамбль, собственный шофер, даже массажист — впрочем, с массажистом вышло нехорошо: в один прекрасный день Луи узнал, что с ним спуталась Лил Хардин, и распрощался с обоими. Деньги приходили и уходили, он их даже не считал. Главное, чтобы после концерта в кармане было две пачки туго скрученных купюр: одна — оплатить выпивку всем музыкантам, вторая — раздать нуждающимся, которых всегда было достаточно: бывшие коллеги, проигравшиеся трубачи, старые дружки из Нью-Орлеана, знакомые шлюхи... Однажды к нему подошел кларнетист из "Кабаре ЛуЛу"; раньше он подавал надежды, теперь гонял в Нью-Йорке таксистом, а машина сломалась, нечем платить за еду. Армстронг велел купить ему лимузин. Менеджер заскрипел зубами, но все исполнил в точности.

Почти два десятилетия за Луи велись настоящие войны: два мафиозных клана, из Чикаго и Нью-Йорка, хотели, чтобы он играл только в их заведениях, и переманивали, перекупали, угрожали... Однажды в чикагской гримерке Луи обнаружил, что перед ним стоит человек с гигантской бородой и ласково спрашивает: «Так когда ты едешь в Нью-Йорк, Сэчмо? Завтра? Сейчас мы спустимся, и ты скажешь это в телефонную трубку моему боссу». Луи мог бы поспорить, но глупо препираться с дулом револьвера, которое упирается тебе в брюхо. Он со всем согласился, а ночью сбежал по пожарной лестнице и от греха подальше отправился в бега — переждать бучу. От всех неприятностей Луи избавил некто Джо Глейзер, серьезный мужчина с темным прошлым, ставший его менеджером, агентом, лучшим другом — всем, «Со всеми договорился, — коротко сказал Глейзер, с трудом отыскав Луи. — С нашими чикагскими, с Нью-Йорком, с водочной мафией — она тоже имела на тебя виды. Я беру половину всего, что ты зарабатываешь, и избавляю от проблем. Налоги, бухгалтерия, найм музыкантов, увольнения, дорога, гостиницы — это все на мне. Ты только играй». «Половина — это чересчур круто», — засомневался Армстронг. «Я сделаю тебя миллионером, и этой половины хватит еще твоим правнукам, — разъяснил Глейзер. — Ну а если нет — смотри сам. Останешься без штанов, а то и без головы». Луи знал о Глейзере немного: он управлял знаменитым чикагским Sunset Cafe , а в юности чуть не попал за решетку за убийство, но как-то выкрутился. Человек, видно, деловой — Луи он напоминал удачливых сутенеров из Нью-Орлеана. «Ладно, чувак, — хмыкнул он. — Я согласен». Они не подписывали контракт — мужчинам достаточно ударить по рукам.
И ведь Глейзер не обманул! Армстронг и вправду стал миллионером — благодаря не только гениальной игре и своему голосу, но и не менее гениальной рекламной кампании, которую затеял Джо. Уже через пару месяцев Армстронг получил несколько удачных контрактов и снялся в Голливуде (потом он снимет ся еще в двадцати фильмах). Стараниями Глейзера Луи превратился не просто в главного джазмена — в символ Америки, в посла Доброй Воли, которого госдепартамент даже хотел отправить с туром в СССР — в виде жеста примирения и дружбы. Луи собирал стадионы его " Hello , Dolly!" звучала всюду, a - "When The Saints Go Marching' in", старый хит всех нью-орлеанских похорон, стал легендой. Луи даже съездил к Папе Римскому, став героем самой комичной сцены в истории Ватикана — Папа протянул руку для поцелуя, а Луи ловко поднырнул пятерней и прихлопнул второй сверху со словами: "Привет, папаша!".

Правда, для джазовых критиков он почти перестал существовать: был гениальным трубачом, а стал эстрадным клоуном, резюмировали они. Эти шуточки... эти нарочито выпученные глаза... надутые щеки... анекдоты... это не круто, это не джаз! То ли дело Майлз Дэвис. Кое-кто даже высказывал подозрение, что Глейзер, этот «серый кардинал» с лицом убийцы, заставляет Армстронга играть под дулом пистолета. Ну в самом деле, разве можно представить, что Луи по собственной воле захочет записать альбом диснеевских песен? А диск с кантри? Не говоря уже о пластинках с рождественскими хитами и прочей требухой. Те, кому посчастливилось бывать у Глейзера дома, возвращались с расширенными глазами: рассказывали, что все стены у него завешаны палками салями, вокруг которых кружатся мухи, и если гость ему нравится, Глейзер снимает самую вонючую, отрезает кусочек и кормит с ножа. Ну а если нет — тут варианты были самые разные. Спустить с лестницы влиятельного критика — это запросто.

Но сам Армстронг был от Глейзера без ума: записывать больше, больше, не важно, что именно, — это ведь его мечта! И в конце концов, именно благодаря Джо он познакомился с Люсилл, главной любовью своей жизни. Она была хористочкой в ревю Билла Робинсона, куда Глейзер однажды вписал ансамбль Армстронга; старалась заработать как могла, бедняжечка, — перед репетициями продавала музыкантам шоколадное печенье, которое пекла вместе с мамой. Луи посмотрел на нее раз, другой, третий, а потом подошел и сказал: «Сколько там у тебя? Три подноса? Давай-ка ты в следующий раз все неси сразу мне в гримерку, я все куплю. Я, детка, люблю сладкое". Вскоре он уже звал ее Сахарок, провожал в гарлемскую квартирку, они катались вместе на новом лимузине Луи — ну и съехались, что там.
Люсилл же сделала Армстронгу главный подарок в жизни: собственный дом! Он отнекивался, отказывался, мялся — дома у него никогда не было, он жил в автобусах, гостиницах, съемных квартирах. Но однажды после очередных гастролей Люсилл не без помощи Глейзера поставила его перед фактом — продиктовала адрес и сказала: «Милый, я жду тебя дома!» «Если мне не понравится, жить я там не стану, так и знай», — мрачно ответил Луи. Такси с Армстронгом остановилось перед небольшим особнячком в Квинсе. Он сунул таксисту двадцать баксов со словами: «Подожди меня, чувак. Я, может, скоро поеду обратно». Луи вошел в калитку и осторожно огляделся. Громадный двор — как в детстве! Осмотрел кухню, набитую кастрюлями; веранду, выходящую во двор; гостиную с телевизором. Комнату необычной восьмиугольной формы с двумя окнами. Поднялся наверх и постоял в спальне. Вышел в столовую — и обнаружил там накрытый стол и улыбающуюся Люсилл. «Это наш дом, детка?» — неуверенно спросил он. «Да, дорогой, конечно», — ответила жена. Вскоре в приоткрытое окно такси всунулась голова. «Послушай, друг, — сказал Луи, — сделай одолжение. Раздели со мной и женой ужин. У меня праздник. Хочу поделиться радостью».

...«Только о двух вещах я сожалею. — Микрофон в руке Армстронга чуть дрожал — все-таки он очень быстро уставал в последнее время. — Что у нас с Люсилл не было детей — как-то не сложилось. Я так Папе и сказал: детей у нас нет, но мы все ждем... И еще — что мой дорогой друг Глейзер умер раньше меня. Мы оба лежали в госпитале: я и он. Я узнал, что он перенес инсульт, и настоял, что должен его видеть. Джо был в коме; он, конечно, не узнал меня. Месяц назад он умер. Черт побери! Я думал, что буду первым! Как же это тяжело. Должно быть, теперь моя очередь? Но мне столько еще надо вспомнить!»

Вернувшись из госпиталя, Армстронг без устали записывал воспоминания и печатал письма друзьям. Он составил полный список всех нью-орлеанских борделей и салунов, в которых играл и которые помнил, еще раз рассказал историю семьи Карнофских, написал эссе для журнала «Эсквайр» — «Почему я люблю черных женщин», сочинил длинные благодарственные письма всем врачам, которые занимались его здоровьем. Он съездил в Ньюпорт, где принял музыкальные подношения от Диззи Гиллеспи, Махалии Джексон и тысяч фанатов, которые слушали его выступление, стоя под проливным дождем, — ни один не сдвинулся с места, многие рыдали. Записал музыку для «Джеймса Бонда», появился в паре десятков телешоу, дал концерт в Нью-Йорке — стоять он уже не мог, поэтому пришлось играть сидя. А когда Луи не смог и сидеть — он пережил очередной сердечный приступ, — стал записываться дома и в больнице. Звук его трубы разносился по палатам, а по утрам он умолял врачей: «Отпустите меня домой, ну какая уж теперь разница!»

Он вернулся 5 июля 1971 года и отдал распоряжение всему ансамблю назавтра собраться у него дома для репетиции: пора в очередное турне, засиделись. Подъехавшие музыканты услышали печальную весть: ранним утром Луи скончался. Он играл до поздней ночи, а потом, кажется, просто выронил трубу...

Карвин Вуд

Из журнала КАРАВАН ИСТОРИЙ